Трещина в Иране

Восстание в Иране стало самым прекрасным событием после венгерской революции 1956-го. Оно потрясло правящие силы мира и обнажило их сговор. Арабские режимы в такой же панике как и Израиль. Китайская бюрократия застигнута врасплох со спущенными штанами: она поддерживала шаха и была против оппозиции (продолжая таким образом политику Мао и Чжоу, хваливших его за «анти-империализм»). Что касается русской бюрократии, то будучи далёкой от «провокации беспорядков» в Иране, она всегда стремилась к поддержанию там, как и везде на своих границах, стабильного, полицейского режима, для того чтобы предотвратить какое-либо брожение или бунты от распространения на её собственный народ. Она продавала шаху оружие и выдавала беглых иранских радикалов САВАК. Только когда его падение стало казаться реальным, она начала осторожно делать двойные ставки. Россия и США махали шашками только ради зрителей. Американский посол Уильям Салливан признал: «Мы командовали в Лаосе, но в Иране, который был для нас крайне важен, ни мы, ни кто-либо ещё не мог ничего поделать. По иронии все основные силы — США, Британия, Франция, Китай и Советский Союз — все обеспокоены тем, что происходит в Иране». (New York Times от 13 ноября 1978 г.).

Возможность того, что массовое повстанчество выйдет за рамки посредничества бюрократии или духовенства — вот, что лежит в основе ужаса всех держав перед «хаосом» или «вакуумом власти» в Иране. Иранское движение не является религиозным; частичный иммунитет выданный религиозному самовыражению просто обеспечил для для людей открытую точку сбора. Женщины, которые раньше носили паранджу, бросая вызов шаху, теперь бросают вызов Хомейни отказываясь носить её; его эмиссары должны были доложить ему, что рабочие-нефтяники «не уважают религию»; и сила и заразительность движения уже заставила многих верующих выйти за рамки его приказов. Уничтожение банков, магазинов и киотеатров это не реакция против «модернизации» или «западного влияния», а тот же тип реакции против отчуждения, который проявился в современных бунтах на Западе, от Уоттса до Гданьска.

Духовенство, буржуазия и армия явно противоречат друг другу. Но никто из них не может обойтись без двух остальных. Несмотря на свою непримиримую риторику, Хомейни вёл закулисные переговоры и, как и Национальный Фронт, уделял много внимания тому, чтобы не трогать армию, запрещая свои последователям провоцировать её. В итоге радикальные элементы начали последнюю битву без него, сыграв ему на руку. Армия, на грани раскола, была вынуждена сдаться его правительству в последней надежде положить конец народному восстанию.

Как и в Португалии, вслед за падением фашистского режима, политическая несостоятельность вторжения извне плюс слабость и противоречия внутри правящих сил Ирана могут на время дать место частично свободным социальным экспериментам. Бастующие, возвращающиеся на работу только на своих условиях; люди захватившие свои города и управляющие ими, «отчитываясь только перед самими собой» — таковы ситуации двойной власти, которые ещё не перешли под полный контроль. Несмотря на призывы Хомейни, сотни тысяч единиц оружия захваченные партизанскими группами или розданные людям всё ещё не были сданы. И автономистские движения курдов, белуджийцев и азербайджанцев воспользовались своей возможнотью для распространения повстанчества на уже охваченные кризисом приграничные страны, где живут большие общины этих народов.

Правители и комментаторы притворяются, что усматривают в радикальных действиях работу коммунистов или других леваков. На деле, иранская «коммунистическая» партия — партия Туде — уже давно дискредитирована своим реформизмом и службой русской международной политике. Хотя шахская полиция практически разрушила её, она всё же продолжала проповедовать «революцию сверху», обличая массовые восстания 1963-го и 1978-го. Недавно она призвала к коалиционному правительству для работы над «нормализации экономики» и чтобы «поскорее положить конец нынешнему кризису».

Что же касается партизанских групп и мятежных студентов, то хотя они и не питают иллюзий по поводу «коммунистических» режимов, они имитируют иерархическую организацию и манипулятивную практику, приведшую к образованию госкапиталистических бюрократий. Шестьдесят лет ленинско-сталинской контрреволюции ничему не научили их. Они добавляют к идеологическому загрязнению свой собственный рубленый язык и понижают сознательность «трудолюбивых, патриотических рабочих» (которым они аплодируют как раз за их отчуждение) своим хором о «правильном руководстве», «прогрессивном духовенстве», «народной армии», «рабочем государстве» и прочих противоречиях. Но кто борется за реальную власть советов?

«Народное» правительство не может защищать революцию потому что оно само должно защищаться от революции. Но как только оно разоружит и деморализует народ, кто защитит его самого от реакции? Моссадек сам создал условия для путча ЦРУ использовав армию против демонстрантов; Бен Белла подготовил почву для Бумедьена, уничтожившего островки самоуправления в Алжире; Альенде (с поддержкой Кастро) подготовил почву для Пиночета, нападая на вооружившихся и захвативших фабрики и землю рабочих и крестьян.

Фундаметальный вопрос в Иране заключается не в том, какая комбинация сил захватит государство, но в том утвердятся ли рабочие против него автономно. Если они не начнут сами говорить за себя, бюрократы будут говорить за них. Если они не будут обмениваться опытом и анализом (захватив печатное оборудование или радиостанции, например) СМИ будут продолжать блокировать или фальсифицировать их. Единственным способом защиты революции является её распространение. Так, даже в случае поражения она может уже создать много до этого. Реформистское или бюрократическое движение едва ли сможет завоевать рабочих, уже живущих в реформистских или бюрократических обществах. Только движение, наносящее радикальный удар по глобальной системе сможет затронуть их сердца, получить их поддержку в сопротивлении интервенции и вдохновить их на параллельные бунты. «Будущие революции смогут обрести поддержку в мире только атакуя весь мир в его целостности» (Ситуационистский Интернационал).

Каждый раз когда люди начинают творить свою собственную историю, они вновь обнаруживают моменты подавленных попыток прошлого. Бунт вроде иранского – это трещина, разрыв с организованной бессмыслицей и вынужденной пассивностью, и он ставит конкретные вопросы. Это социальный момент истины.

БЮРО ОБЩЕИЗВЕСТНЫХ СЕКРЕТОВ
12 марта 1979 г.